В Фейсбуке на страничке Александра Сурнина вдруг читаем:
«Други моя!
Заозёрную школу постигло очередное несчастье. Умер один из её основателей, мой давний и добрый друг, поэт Владимир Ершов. У меня нет слов, поэтому предоставлю слово самому Ершову. Последнее слово».
Далее идут стихи. Но сначалам несколько слов о Владимире Даниловиче Ершове. Родился он 1 июля 1949 года в семье военно-морского офицера. Сменил несколько профессий: монтажник (Кольская атомная электростанция), фрезеровщик на заводе (Ростов-на-Дону), строитель (Москва), матрос (Ростов-на-Дону, Мурманск), художник в молодёжной газете, художник-декоратор (ростовский ТЮЗ), сторож, рабочи. Принимал участие в археологических раскопках (городище Танаис).
Действительно: был одним из основателей поэтической группы «Заозёрная школа», куда входили Геннадий Жуков Игорь Бондаревский, Виталий Калашников, Александр Брунько (сам Ершов называл себя основателем).
Печатался с 1968 года (последние публикации прошли в альманахах «Ковчег», «Южная звезда»; в 2008-м вышел стихотворный сборник «Соло на клаксоне».По
мимо этого, Ершов был художником-керамистом, его работы выставлялись в России и за рубежом. Жил
Владимир Ершов в длвух тесных комнатушках старого Ростова. Человеком был не в меру разговорчивым...
* * *
Я правил повозкой, ты рядом сидела,
В прожжённую трубку табак набивая.
Полоска заката почти отгорела
И нам улыбнулась звезда кочевая.
Нам путь освещали ночные зарницы
И степь к побережью катилась полого.
Повозка скрипела, мне было за тридцать,
И я не боялся ни чёрта, ни Бога.
Я правил повозкой почти что вслепую,
Я молнии пил сквозь закрытые веки,
А где-то в степи киммерийская буря
Гнала пред собой чернозем и кермеки.
Я бросил поводья — и кони помчались,
И ливень хлестал полотняную кровлю,
И мы, словно в лодке, в обнимку качались,
А кони храпели, предчувствуя волю.
И мы умирали, чтоб тут же воскреснуть,
Чтоб плакать и петь между битв и братаний,
Сшибались, как реки в горах, наши чресла,
И стон первородный клубился в гортани.
О, сколько ж должно в наших душах вместиться
И щедрой любви, и прожорливой страсти,
Чтоб так вот безгрешно, как свечи, светиться
От самых истоков родов и династий.
Любимая, помнишь, в библейском покое
Как малые дети, проснулись с тобою —
Брели еле-еле усталые кони
Под мерные залпы морского прибоя.
* * *
Мы срослись с лошадьми
По пескам,
по степям,
по болотам.
Нам не смыть, чёрт возьми,
Терпкий дух лошадиного пота.
Засыпая в седле,
Позабыв о тепле и покое,
Мы неслись по земле,
Как стихи, торопливой строкою.
Посылала весна
Нам вослед пулемётные трели.
В чем же наша вина?
Мы об этом узнать не успели.
Мы катились отсель,
Словно листья, безродны и нищи,
Заметала метель
Остывающие пепелища...
...пряный ветер подул,
Тишина от Балкан до Харбина...
Замирает Стамбул
Под полуденный плач муэдзина.
* * *
Бредём впотьмах, среди корзин и крынок.
Так ветрено, что хочется курить.
Вся родина моя — закатный рынок —
Всё продают, да нечего купить.
Мы суетливы, как плебеи Рима
С неистребимой тягой к грабежу —
Фонарь патрульный просигналит мимо,
Но лишь добавит тьмы и куражу.
В тупой тоске — нездешней, беспричинной,
Забыв свой меч и не надевши крыл,
Трясясь верхом на бочке керосинной
Трубит в рожок небритый Гавриил.
Горят костры, как в дни переворотов
И люди молча на огонь глядят.
Там, у огней, как древние народы,
Убогие на корточках сидят.
Гляжу на мир с печалью пилигрима —
Спроси, зачем — и я не расскажу,
Но то, что вижу в рваных клочьях дыма,
Сопутствует войне и мятежу.
Гори, сгорай, хламье закатных торжищ,
(Так некогда горел и древний Рим)
Зови, сзывай своих калик и бомжей,
Дуди в свой рог, похмельный серафим.
А я стою, докуривая "Приму",
Который год не в силах докурить,
И все гляжу, гляжу куда-то мимо,
Словно ищу, кого благодарить.
* * *
Затерявшись в маленьком посёлке,
Имена и даты позабыв,
В шуме ветра, бьющегося в стёкла,
Вдруг услышу давешний мотив.
От огня слепого вдохновенья
Раскурю погасший "Беломор" —
Бог с тобой, ушедшее мгновенье,
Мир тебе, таинственный простор.
Будет так же биться в окна ветер,
Унося с небес мою звезду.
Вы желанье загадать успейте
До того, как вовсе пропаду.
Тонкий лучик, догорев, оставлю,
Тоньше золотого колоска...
Пусть его положит меж листами
В томик друга добрая рука.
