В то время попрятавшиеся белогвардейцы то и дело устраивали взрывы на заводах, убивали из-за угла советских работников. С ними велась беспощадная борьба. Однажды и нам пришлось испытать на себе остроту этой борьбы.
Осенью пришли к нам в театр знакомые врачи из здравотдела и предложили в выходной день поехать за город. Насобирали мы, кто что по тогдашнему времени мог: хлеба, яиц, молока. Врачи с большим трудом раздобыли где-то бутылку коньяку, одну-единственную на всю компанию, и поехали мы на грузовике, стоя, на дачу, которую наши врачи должны были обследовать для устройства детских яслей.
Пока они производили осмотр, наши дамы «сервировали стол»: у каждого на тарелке был бутерброд с ломтиком крутого яйца, бутерброд с куском селёдки и половина малосольного огурца, а в центре стола горделиво возвышалась заветная бутылка. И вот уселись мы, налили каждой даме по стакану молока, а нам по напёрсточку, и вдруг...
– Руки вверх!
Мы окружены красноармейцами. На нас направлены винтовки... Подходит начальство, взводный.
– Кто такие? Что тут делаете? Объясняем.
– Собирайтесь!
Сбили нас в кучу, перелили коньяк из рюмочек обратно в бутылку, запечатали её и погнали через горы и долы в тюрьму... А потом в Особый отдел Кавфронта. Два дня нас допрашивали, взяли подписку о невыезде и отпустили до суда.
Бросился я к Михаилу Николаевичу Тухачевскому, частому посетителю нашего театра. Он созвонился с Балашёвым, начальником политотдела. Я к нему:
– Иван Владимирович, катастрофа!
Рассказываю нашу эпопею, а он смеётся...
– Это вас потому, что тот район неблагополучен.Скажите спасибо, что вас взяли наши, могли попасть в руки к белобандитам. Только как помочь вам, не знаю. Вы за Особым отделом, а там не шутят... Разве что перейдёте к нам, в политотдел? – И с усмешкой: – Тогда буду вас отбивать как своих. А? Договорились?
И мы договорились. От суда это нас все-таки не избавило. Судья-женщина уже знала от Балашёва всё и относилась к делу как к анекдотическому случаю. Но прокурор!.. Молодой парень, рабочий, он видел в нас заядлых буржуев, контриков, бездельников-кутил, которые, как он утверждал, «приехали во фраках с размалёванными женщинами, развалившись в автомобилях» (это стоя в грузовике-то!). И он требовал жестокой кары за контрреволюционные замыслы, если же они не подтвердятся, то за пьянство (злополучная бутылка с коньяком, все ещё запечатанная, стояла тут же на столе как вещественное доказательство).
Он обвинял очень искренне и убеждённо. Ведь тогда рабочие и актёры знали друг о дружке только понаслышке, жили как бы на разных концах света, и если актёрам рабочие представлялись серой, безликой массой, не доросшей до театра, то рабочие чаще всего были знакомы с артистическим бытом только по грязным «театральным» анекдотам.
Так вот, после того как он обвинил нас во всех смертных грехах, я держал ответ от имени обвиняемых. Рассказывал, как Советская власть относится к театру, и о том, как говорил с нами и о нас, актёрах, недавно побывавший в Ростове народный комиссар просвещения Анатолий Васильевич Луначарский.
Я звал прокурора к нам в театр и на спектакли и на репетиции посмотреть, как мы «бездельничаем», и суровый прокурор как будто начал смягчаться.
Но тут все дело чуть не испортил наш зам или пом администратора, выпивоха, толстый добродушный человек с большим жировиком, торчавшим шишкой на левом виске. Состоятельный человек, всю жизнь ничего не делавший, он был непременным членом всех актёрских вечеринок и капустников, всех делегаций, подносивших бенефициантам и особенно бенефицианткам венки и подарки, был на «ты» со всеми, от бутафора до гранд-дам, жил привольно и весело.
И вдруг... революция. Надо было этому профессиональному бездельнику срочно стать «трудовым элементом». Толкнулся он в конторы, в банки, в аптеки, но везде знали, что он прекрасный собеседник, ещё лучший собутыльник, но работать... После больших хлопот и беготни он, будучи в приятельстве с нашим администратором, устроился к нам в театр на несуществующую должность.
И вот, когда судья стала допрашивать его, начался фарс. Очень волнуясь, весь мокрый, он лепетал что-то недостаточно вразумительное, а когда раздался неизбежный в то время вопрос: «Чем вы занимались до революции?» – он потоптался на месте, как медведь, и, шлёпая толстой нижней губой, сказал: «Я двадцать лет... около театра».
Такая «профессия» заставила даже невозмутимую молодую судью улыбнуться, а весь зал – свидетели, публика, обвиняемые, конвой – все расхохотались; и только парень-прокурор, сурово стиснув зубы, опять бросился в бой. Но было поздно: преступление явно не состоялось, и нас торжественно оправдали.
Тогда Хенкин сузил свои глаза-буравчики, взял под руку смущённого неудачей прокурора, сразу перешёл с ним на «ты» и объяснил ему, к вящему удовольствию всех присутствовавших, что такое настоящее пьянство: он тут же рассказал «Историю в двадцати блинах» – рассказ, который специально для него написал когда-то Аркадий Аверченко. Он показал все стадии опьянения и когда дошёл до места, где масленичный визитер, упившись, закусывает вместо блина пробкой, молодой прокурор оттаял: долго сопротивляться хенкинскому таланту, юмору и обаянию невозможно было!
И суровый при исполнении своих обязанностей юноша позже стал другом нашего, уже политотдельского, театра, он даже пытался растолковать нашим актёрам основы марксизма...
Продолжение следует.
М. Н. Тухачевский, В. Я. Хенкин

